Автор: Сергей ЗАХАРЯН, Валерий КИРЮНИН
Из анонсов: «Седьмой Всероссийский театральный фестиваль «Пять вечеров» им. Александра Володина. Володин и «володинское». Петербург, 5–10 февраля 2011 г. «…Что такое «володинское»? Это определённое настроение, отношение к человеку, это нравственные координаты, ни с чем не перепутанные понятия о добре, зле, порядочности, справедливости, свободе личности. Конечно, в афише фестиваля есть спектакли по пьесам Володина: «Блондинка» петербургского Центра МИГ и «Фабричная девчонка» из далёкого сибир-ского Черемхова…»
Я был на черемховской премьере, промёрз за три часа в электричке. Потом неделя за неделей эти заметки как-то не складывались. Всё вспоминались железные мужики с отбойными молотками в вертикальном круге (шахта в разрезе) перед театром. И мешали эти мужики тому зыбкому, неформулируемому, чем и был в Черемхове володинский спектакль московского режиссёра, драматурга, заслуженной артистки Татьяны Уфимцевой.
Потом один из нас попал во дворик перед московской «Табакеркой» и постоял между Володиным, Вампиловым и Розовым.
Вот эта фотография: я разглядываю её и понимаю, почему не писалось. Володину, гениальному человеку театра, чужда металлическая застылость.
Как не рифмуется с володинским симпатичным, воздушно-текучим спектаклем в Черемхове железный шахтёр, так сам Володин в московском дворике совсем не похож на себя, слишком окончателен. Вот если бы он перед «Табакеркой» поднял рюмку с ещё одним Володиным – самим же собой, им обоим стало бы легче. И это было бы по правде: классик и (в последние свои годы) лауреат всевозможных премий, а притом же завсегдатай питерской рюмочной напротив дома, вислоносый старый еврей, любимец и галантный кавалер утренних неласковых официанток. (Я, кажется, заодно понял, чего недостаёт симпатичному Вампилову возле иркутского театра: их там должно быть больше. Хотя бы два разных, пусть вместе прогуляются – наш и вот этот, московский, тот, что рядом с Володиным. И ещё: в духе этой игры я так и буду говорить от первого лица, а авторов у этих заметок – два).
Театральный человек Володин – живой, переменчивый, вечно уклоняющийся от железных определений. И никакой володинский персонаж не уместится в привычные и поверхностные, «профессиональные» определения – шофёр Ильин в «Пяти вечерах», переводчик Бузыкин в «Осеннем марафоне», фабричная работница Женька Шульженко, испанская шлюха в «Дульсинее Тобосской», дворничиха Настя в «Происшествии, которого никто не заметил», чиновник-учёный Куропеев-Муровеев в «Назначении».
Ильин ещё и сталинский зек на много лет, и настоящий мужик, который никогда не пожалуется, и неотразимый навсегда Копелян. Бузыкин – и счастливый-несчастный двоеженец, и талантливый человек, и обаяние у него от Басилашвили. Испанская шлюха – она на самом деле Прекрасная Дама и Наталья Гундарева. Дурнушка Настя – Золушка и Принцесса – Жанна Прохоренко. Куропеев-Муровеев – одна из лучших ролей гениального Евстигнеева. И Женька Шульженко вовсе не «фабричная девчонка», она никакой фабрике и вообще никому и ничему принадлежать не может, она живая. Возникнет в прозрачном воздухе черемховского спектакля – и исчезает. Не определишь её, не привяжешь, даже не пожалеешь бедненькую сироту из детдома и из общежития (да ещё и от станка – вот ведь как безжалостна жизнь!). Володинский герой со своими обстоятельствами никогда из них, из обстоятельств, не выводится, в смысле – им не принадлежит. И он, непатетичный, совестливый, умный, сам себе хозяин. И всегда это завидная роль для артиста.
Они запоминаются, черемховские артисты, умно улыбающиеся из-за железного шахтёра. С одной стороны, у каждого из них своя «шахта» – завод, общежитие (о, мои бакинская коммуналка, шелеховское заводское и иркут-ское студенческие общежития!), – и они счастливые, потому что они – из театра, и никакая «жизнь» их не скрутит.
Вот что удалось спектаклю: обстоятельства, мелодии – это узнаваемые 1950-е. Но володинский человек от «жизни» не зависит. Самочувствие персонажей, воздушная пластика спектакля, главное – расположенность друг к другу, настоящее радостное внимание к жизни на сцене, вкус к небытовому володинскому слову – вот так «оттанцовывает» спектакль оттуда – сюда, из 50-х в сегодняшний зал (полный, кстати сказать, и на удивление благодарный в тот холодный вечер). Вроде неожиданно: пьеса 50-х, про 50-е, но не стареет Володин.
В сборнике «первых воспоминаний» о Володине В. Шендерович хорошо заметил: «…Володин, кажется, первым из послевоенных советских драматургов заметил, что за пределами партийных установок идёт жизнь. Его пьесы были полны ею и оттого так прекрасны. Пьесы эти, а потом и киносценарии были пронизаны любовью к людям, и в володинском случае это дежурное словосочетание – чистая правда».
Подвижная, как ртуть, быстрая на реакцию Женька – А. Беляевская. Комсорг бригады и тоже «общежитская» Лёля (Я. Кащеева) вроде бы совсем правильная, но не железная, настоящая, умная, к тому же мать-одиночка!
«Бибичев. Почему же вы не поженились? Если он советский человек. Кстати, он советский человек?
Лёля. Советский, советский, Юрочка! Только женатый».
Бибичев, «освобождённый секретарь», показушник, как водится, у Б. Самсонова тоже человек: ошарашенный открытием про Лёлю, он сначала по-комсомольски хочет избавиться от улики – фотографии Лёлиной дочки. Но потом понимаешь, что не отлепиться ему от любви.
В черемховском спектакле всё время идёт съёмка из «образцовой комнаты» для кинохроники. К этим актёрам-персонажам показуха как-то не прилипает. Лёля с Бибиковым расставляют для съёмки книжки, специально притащенные из библиотеки; оператор глядит на них, и все так легко обыгрывают это невинное советское враньё, что, я думаю, оно на плёнке проявится и этот эпизод из кино выбросят.
И в ветреную Надюшу (С. Хороших) не бросишь камня, хотя она собиралась замуж за одного, заинтересовалась другим, а замуж вышла за третьего. Как-то так получается, что выбор у неё всегда правильный: первый – моряк Фёдор (А. Рычков), второй – оператор (Е. Чемезов), настоящие мужики, а никакие не функции от профессии; так что и третий – старший лейтенант Окунев тоже почему-то не вызывает возражений, оставаясь «за кадром».
Всем в пьесе Володина и в черемховском спектакле есть чем жить, чем дышать – изнутри, от человеческой наполненности. Никто не вписывается ни в обстоятельства, ни в заведомую оценку («положительный – отрицательный»). Эта текучесть, переменчивость жизни и характеров – то, что и есть художественность.
Не будем преувеличивать возможностей провинциальной труппы, но Володин сюда явно заглянул. Я сопоставляю нашу будто бы беспричинную премьерную радость с тем, что должен был почувствовать когда-то при первом появлении Володина классик советской сцены, с остервенением доносивший в центральном «органе», что «Фабричная девчонка» – это «лай из подворотни». Они, классики, хорошо чувствовали, откуда угроза. Ведь одно дело – написать «про шахтёров». Или, скажем, про то, как Женька Шульженко противопоставляет себя комсомольскому коллективу, за что её по справедливости нужно осудить в газете, прогнать из общежития и уволить с работы. И совсем другое, невозможное без таланта, – создать живого человека. Тогда прогнали тебя из общежития, есть у тебя внебрачный ребёнок и что там ещё приключилось – это не конец света.
Правильно оценил Володина Софронов: неправильная пьеса «Фабричная девчонка». Про то, как провинилась, как прогнали и что там ещё, – всё есть в пьесе у Володина, и ничего это не определяет. И роли есть, и пьеса живая, и радость помнится, хоть и холодно было.
Надеюсь, в соответствии с афишей фестиваля и в согласии с мнением отборщика из Питера молодого театроведа Оксаны Кушляевой (мы вместе были на премьере) черемховцы доедут от наших холодов до володинского праздника.